Ожидает ли Россию «новая перестройка и девяностые»? — опубликован удивительный прогноз ( 1 фото )

Несмотря на то, что прогноз сделан не группой аналитиков, а всего лишь известным публицистом Дмитрием Ольшанским, и опубликован им не на страницах академического журнала, а на своей личной страничке в социальной сети «фейсбук», вдумчивого читателя поразит глубина философских интуиций его автора

«Противники перемен — сроднившиеся с той мирной скукой, что прочно установилась с началом столетия, — видят будущее как катастрофу.

Они ждут, что им на голову — в результате то ли революции, то ли переворота, а то и просто поколенческой смены — упадут все возможные несчастья: яростные феминистки, обвязанные взрывчаткой воины джихада, антирусские сепаратисты, нехорошо поглядывающие на памятники имперским Лермонтовым и Ермоловым, вынужденно притихшие соседи, у которых с Россией давние счёты, либеральные нарциссы, ничего не забывшие и ничему не научившиеся со времён падения Феликса на Лубянке, агрессивные от безнаказанности гастарбайтеры, провинциально-бандитские батьки и паханы, наконец, всякая мелкая шваль и подворотенное хулиганьё, выходящее на простор, когда начальство ушло.

Иными словами, на взгляд угрюмого консерватора наши грядущие перспективы в двадцатых-тридцатых годах приближаются к словам классика из „Речи о пролитом молоке“:

Иначе — верх возьмут телепаты,

буддисты, спириты, препараты,

фрейдисты, неврологи, психопаты.

Кайф, состояние эйфории,

диктовать нам будет свои законы.

Наркоманы прицепят себе погоны.

Шприц повесят вместо иконы

Спасителя и Святой Марии.

Время неумолимо: если мы долго живём без больших новостей, медленно и тихо, то, значит, впереди великие потрясения. Как бы они не снесли нам голову и не разорвали Россию.

Моя скромная задача — слегка утешить товарищей-пессимистов, да и себя среди них.

Во-первых, фундаментальная проблема новой Смуты в России состоит в том, что нет у нас сейчас той мечты, которую можно было бы удачно продать русскому народу, чтобы он потянулся за ней, всё сбивая на своём пути, — а потом и обмануть, как это случилось лет тридцать назад.

Те простодушные годы были прежде всего облаком фантазий о рае заграничного потребления, которого почти весь двадцатый век был лишён несчастный советский человек. Варёные джинсы и баночное пиво, видеофильмы и далёкие курорты, шальные заработки и запрещённые шедевры, — все эти манящие огоньки сверкали так пленительно ярко, что отбивали всякую охоту защищать какие-то тухлые завоевания социализма.

Теперь не то. Теперь наш народ сделался трезвым, и даже отчасти циничным. Он понимает, что никакая заграница ему не поможет, и никакие волшебники с неба не явятся, чтобы вокруг образовалась Швейцария.

И потребление — когда-то религиозно обожествляемое — сделалось для него вполне рутинным, а в тех частых случаях, когда что-то нужно, но этого не получить, — дело всегда только в деньгах. Плати — и будет, а если нечем платить, то никакие революционеры денег тебе не принесут, разве что себе любимым. Это невесёлое, но зато реалистическое знание жизни — сильно отличает нас от прежней наивности. Именно оно — мешает повторению фокусов из девяносто первого года.

Далее, полезно помнить о том, что долгосрочная власть никогда не составляется из принцев и принцесс радикальных учений, из королей митингов и полевых командиров разрухи. На какое-то недолгое время они могут и заполнить сцену, но довольно быстро тот самый ветер, что их принёс, начнёт сдувать и их самих, и их пугающие идеи. В этом смысле история так называемых лихих девяностых — трагического и трагически глупого времени — даёт не только повод для грусти, но и некоторую надежду. Весь тот сектантский, гангстерский и политически радикальный мусор, что вывалился на Россию вместе с воцарением Бориса Второго, убывал с каждым годом, и уже к девяносто восьмому, всего за семь лет, исчезла вся вообще страсть к разрушению, и страна была готова к возвращению государственного порядка. Ты ещё проживи эти семь лет, среди нищеты и стрельбы! — хочется тут же и возразить, — но не следует забывать, что это было время сильнейшего, геологического краха, а также и феноменальной, повторюсь, глупости и наивности, и будем надеяться, что этот масштаб катастрофы уже недостижим.

И сколько бы ни пела нам мировая пропаганда о диктатуре молодости, которая придёт и отправит нас в дивный новый мир матриархата, трансгендера, нескончаемых извинений за чужие травмы, миграции, джихадизации, роботизации etc., — далеко не всегда в истории берёт верх та сторона, которая ходит в ногу с сиюминутным, восторженным, газетным прогрессом. По сетям гуляет известная запись интервью Эдуарда Лимонова из девяносто второго года, где он — среди всего тогдашнего романтического угара „свободы“ — легко и убеждённо предсказывает России те самые войны с соседями, что произошли четверть века спустя. И кто тогда его слушал? И кто оказался прав, когда сдулась пена?

Нет, судьба устраивает дело так, что даже в обстоятельствах страшного погрома и хаоса, не говоря уже о банальном дуракавалянии модных нарциссов, — приходят откуда-то совсем другие люди, попроще, пожёстче, но заодно и поумнее, и возвращают родину от сладкой мечты о том, что мы прямо сейчас догоним берлины с лондонами в их самых смелых нововведениях, а что для этого не годится, то разломаем и выкинем, — к тем устаревшим, но зато и вечным ценностям слоновьего спокойствия и слоновьего же крепкого шага.

Так что найдутся и в будущих, пока ещё университетских, а то и школьных, а то и декретных поколениях те, кто пойдут не в ногу с прогрессом, но зато в сторону родины.

И, наконец, главное.

Россия — это большое и сложное существо. И, хотя такое её устройство сказывается когда-то мучением, а когда-то удачей, несомненно одно: её невозможно утрамбовать в рамки любой импортной теории, загнать в узенькую и низенькую кабинку, отведённую ей фанатиками моды и новизны, и запереть дверь. Она не помещается. И даже если как-то загнали и заперли, то двери падают и стены трещат, и здравый смысл, исторический замысел, сам масштаб — побеждают.

Мы не ждём перемен.

Но если им суждено произойти, мы должны встретить их без раздражения и тоски, с утешительным знанием, что они — ненадолго, а что-то другое, что-то большое и сложное, но и любимое, и родное — это навсегда».